Роман с «феноменами»
Елена Петровна Блаватская
и Всеволод Соловьев
Герои этой печальной повести встретились впервые в Париже в 1884 году. Оба были в сложных житейских обстоятельствах, оба нуждались в поддержке. Сближали их и общие интересы. Может быть, поэтому сразу почувствовали взаимную симпатию и уже тогда, в жаркий майский день, ощутили всю значимость этой встречи в своей судьбе…
Но, начавшись с взаимного притяжения, отношения закончились разрывом, предательством. Однако раздор между Еленой Петровной Блаватской, создателем и фактическим главой Теософского общества, и Всеволодом Соловьевым, одним из самых читаемых в те времена русских писателей, оставил заметный след в духовной жизни человечества. Думается, что эта история сохраняет интерес и по сей день: уж очень значительны действующие лица, очень неординарны связавшие их отношения и серьезен вопрос, ставший яблоком раздора.
Она
|
Автор прекрасно сознает, что попытавшись хотя бы в самых общих чертах рассказать об этой удивительной во всех отношениях женщине, он рискует завязнуть в теме. Заявить же просто, что из всех известных ему исторических персонажей этот чуть ли не самый удивительный, будет явно недостаточно. Поэтому, думаю, лучше всего рассказывать, памятуя об изречении древних: «Характер — это судьба». У этой неистовой женщины судьба и характер были под стать друг другу.
Судите сами: в 1849 году семнадцати лет от роду Елена Ган, девица из вполне благополучной дворянской семьи, окруженная любовью близких, неожиданно выходит замуж за 40-летнего чиновника Н.П. Блаватского, совершенно бесцветного и ничем не привлекательного. После трех месяцев странной семейной жизни новобрачному, судя по всему, так и не удалось заставить свою молодую жену выполнять супружеские обязанности — Блаватская бежит верхом! Сначала — в родительский дом, а когда ее пытаются вернуть мужу — в открытый Божий мир… За неполных десять лет Блаватская объездила Ближний Восток и Юго-Восточную Азию, Европу и Америку, а главное, побывала на Тибете и в Индии… В эти годы она, по ее словам, встречается с Учителями — махатмами, которые берут молодую путешественницу под свое покровительство и начинают приобщать ее к эзотерическим тайнам.
В конце 1850-х годов Блаватская возвращается в Россию и здесь — в Пскове, Петербурге, на Кавказе — живет до 1865 года. Именно в это время, по свидетельству близких ей людей, вокруг нее начинают происходить оккультные чудеса — знаменитые «феномены»: Блаватская овладевает некими «психическими силами», которые позволяют ей проникать в мысли других людей, предсказывать будущее, перемещать в пространстве материальные предметы, не прибегая к физической силе.
Вторая половина 1860-х — начало 1870-х — опять-таки время, насыщенное путешествиями и приключениями. Опять Европа, Индия, Ближний Восток… Приключения же бывали самые разнообразные — наряду с прочими «мелочами», о которых Елена Петровна если и вспоминала впоследствии, то мельком, она участвовала в сражении при Ментане, была среди добровольцев освободительной армии Джузеппе Гарибальди. Получила в этом бою пять тяжелых ранений, настолько тяжелых, что соратники не верили, что она может выжить…
И все-таки главным событием, как она сама считала, снова стало посещение Тибета. Здесь, в некоем таинственном месте, «излюбленном прибежище махатм», где «никогда не проливалась кровь животных», Елена Петровна под руководством своих Учителей приобретала «высшее знание и силу«…
После приобщения к Учению наступает период учительства. Блаватская делает все, от нее зависящее, для распространения «высшего знания» по всему миру. По указанию своих эзотерических руководителей она находит нужных людей прежде всего в Соединенных Штатах (в 1878 году Блаватская приняла американское гражданство). В том же году в Нью-Йорке организуется Теософское общество во главе с полковником Генри С. Олкоттом, который с первой встречи и до конца жизни Блаватской был ее верным соратником. В своем Альбоме (дневнике) Елена Петровна записывает по этому случаю: «Дитя родилось!
Осанна!» Постепенно ею формулируются основные цели общества.
1. Создание ядра всеобщего братства человечества без различия расы, вероисповедания, пола, касты или цвета кожи.
2. Изучение древних и современных религий, философий и наук и объяснение необходимости такого изучения.
3. Исследование необъясненных законов природы и психологических сил, скрытых в человеке.
В то же время Блаватская последовательно излагает свое исповедание веры и «открывает его миру»: в 1877 году выходит ее грандиозный труд «Разоблаченная Исида», сыгравший, безусловно, очень важную роль в распространении теософии по всему свету.
Но она стремилась к тому, чтобы центры нового учения, подобные нью-йоркскому, были созданы как минимум еще в двух «великих точках земного шара» — в Индии и Англии, поэтому покидает Америку. С конца 1870-х очень активно работает в Индии, и здесь в короткие сроки теософия получает широкое распространение. В Англии же лондонская ложа Теософского общества была создана в 1883 году без непосредственного участия Елены Пет-ровны.
Можно говорить, что вся жизнь Блаватской на протяжении целых двадцати пяти лет при всех ее перипетиях, внешних сложностях и многочисленных препятствиях внутренне была на редкость цельной: Елена Петровна с удивительной энергией и последовательностью двигалась по избранному ею пути, превращаясь из чудаковатой, взбалмошной барышни в существо особой породы — провозвестника нового эзотерического учения, имевшего, как выяснилось, большое будущее. Причем долгое время на этом пути ее ожидали одни лишь успехи. Но в середине 1880-х годов на провозвестницу «учения будущего» обрушились тяжелые испытания. В это время судьба и сталкивает ее со Всеволодом Соловьевым…
Он
Второй герой нашего повествования был человеком несравненно менее значимым, хотя претендовал на многое… Жизнь его была скудна на события и занята в основном писательством. Соловьев прославился как исторический романист — в 1870 — 1880-х годах он был очень популярен. Позднее, когда вся его популярность осталась в прошлом, Соловьев постоянно бередил рану, вспоминая о «былой читательской любви», ссылаясь на «кучи писем» от поклонников и поклонниц, переживал этот необратимый процесс очень болезненно, считая его результатом злой воли разнообразных критиков и публицистов.
И ошибался. Автору не хватало самой малости — таланта…
Думаю, в этой истории мы имеем дело с фигурой трагической. Как мне представляется, роковую роль в его жизни играло родство. Ведь он был не только сыном знаменитого историка Сергея Михайловича Соловьева, которого всю жизнь глубоко почитал, но и братом гениального философа, Владимира, которому, думаю, неистово завидовал… А если нет, явственно ощущал на своих плечах груз чужой славы.
Человеку от природы очень самолюбивому, ему уже в детстве пришлось пережить множество неприятных ощущений. Его многочисленные братья и сестры (два брата, Владимир и Михаил, и пять девочек) были удивительно ярки, незаурядны — каждый по-своему. Все вместе они составляли удивительную общность — сказочное королевство, да и только… Всех этих незаурядных детей тянуло к гению, законным королем здесь был Владимир. Среди всех этих небожителей Всеволод выглядел приземленным, отличаясь от них даже внешностью. С годами отчужденность росла, превращаясь в открытую и, очевидно, взаимную неприязнь.
Владимир писал своей невесте о «нехорошем чувстве», «инстинктивной антипатии», испытываемой им к Всеволоду, заканчивая признание убийственным для старшего брата замечанием: «Он ненависти и вражды ни в коем случае не заслуживает: он более туп, чем зол…»
С годами эта отчужденность, очевидно, распространилась на весь Божий мир. По тем немногочисленным воспоминаниям о Всеволоде, которые нам доступны, и по его письмам он выглядит явным мизантропом. К людям относился с недоверием и подозрительностью и явно страдал гипертрофированным самолюбием. Даже в годы своих наивысших успехов Соловьев нередко впадал в депрессию. В 1884 году, во время одного из подобных «душевных провалов», он прибег к одному из самых распространенных способов борьбы с хандрою — уехал в Париж.
Встреча
В это время он принялся за одну из главных задач своей жизни — «исследовать ход и развитие мистицизма в Западной Европе и русском обществе и написать большой роман, где изображались бы результаты этого мистицизма» (романов написал целых два — «Волхвы» и «Розенкрейцер»).
Мистицизм всегда интересовал Соловьева. Интерес этот, кстати, был тем немногим, что сближало его с братом. «Я не знаю, — вспоминал он на склоне лет, — кто так летел на этот интерес таинственного, как я или мой брат Владимир». Для России 1870 — начала 1880-х годов, где среди образованного общества господствовали различные вариации позитивизма и материализма, подобные настроения были скорее исключением — интерес к «потустороннему», к мистике здесь только начинал пробуждаться.
Иное дело Париж… По тем временам это была признанная столица «спиритов, чудотворцев и шарлатанов». Все сферы таинственного имели здесь своих ярких адептов; в Национальной библиотеке хранилась богатейшая коллекция мистических трудов разных времен, многое можно было отыскать и на лотках знаменитых парижских букинистов…
«По мере того, как я разбирался в своих выписках…, мне припомнились интереснейшие повествования «Радды-Бай», то есть госпожи Блаватской, появлявшиеся в «Русском вестнике» под заглавием «Из пещер и дебрей Индостана» и с таким интересом читавшиеся в России. Предмет моих занятий был тесно связан с главнейшей сутью этих повествований».
|
На любителя «таинственного» очерки Блаватской должны были произвести впечатление ошеломляющее… В них содержалось великое множество удивительных историй: о тигре, «убитом словом», о переселении души старика-аскета в тело умершего от холеры юноши, о наведении порчи, о безоговорочном подчинении воли одного человека другому, владеющему соответствующими магическими приемами, и т.д., и т.п. Все эти истории, как следовало из контекста очерков, либо происходили на глазах у Блаватской, либо сообщались со слов свидетелей-очевидцев, чаще всего европейцев.
Пожалуй, главная цель, которую преследовали очерки Блаватской, заключалась в том, чтобы убедить читателя в неисчерпаемых возможностях души, автономной по отношению к телу… Это был, может быть, первый серьезный прорыв сквозь бастионы «положительной науки», на которых базировалось мировоззрение подавляющей части русского образованного общества. Недаром «Пещеры и дебри» вызвали резкую отповедь со стороны одного из самых влиятельных идеологов русского позитивизма — Н.К. Михайловского. И недаром, конечно, привлекли внимание мистика Всеволода Соловьева.
В духе лучших мистических традиций последовали и шаги друг к другу. Он, увлекшись идеей перенять мистический опыт у своей соотечественницы, уже готов было поехать в Индию, где надеялся отыскать Блаватскую, но… она оказалась в Париже. Непостижимая способность Елены Петровны давать о себе знать нужным людям в нужное время не раз отмечалась в литературе…
Итак, они встретились…
«…Дверь отворилась, и передо мною она — довольно высокого роста женщина, но производящая впечатление приземистой вследствие своей необыкновенной толщины. Большая голова ее кажется еще больше от густых, очень светлых, с малозаметной проседью волос… В первую секунду старое (напомним, Блаватской было 53 года. — А.Л.), некрасивое, землистого цвета лицо ее мне показалось отталкивающим, но вот она остановила на мне взгляд своих огромных, на выкате, бледно-голубых глаз — и за этими удивительными глазами, таившими в себе действительную силу, забылось все остальное…» Поразили писателя и «пальцы ее маленьких, мягких, как будто бескостных рук, с очень тонкими концами и длинными ногтями…» Одета Блаватская была, по словам Соловьева, «весьма странно»: «в каком-то черном балахоне» — как выяснилось впоследствии, другие одежды Елена Петровна надевала в самых исключительных случаях.
О ее удивительных глазах, необычайной форме рук поминают чуть ли не все, кто писал о «Старой леди» (устойчивое имя Блаватской в англоязычной литературе того времени). Так же, как и об ощущении огромной внутренней силы, исходящей от нее. А вот в чем Соловьев преуспел и не знает себе соперников — он сумел запечатлеть ее мимику, ухватить жест — вся ее ошеломляющая незаурядность передана с блеском, с несомненным талантом, которого так не хватает его историческим романам. Блаватская получилась у него живая, и слава Богу, потому что в воспоминаниях своих последователей она — почти икона.
Блаватская же увидела человека, который едва ли производил впечатление незаурядности… Соловьев был привлекателен внешне (он очень следил за собой, одевался со вкусом), мог поначалу вызвать симпатию, но какое-то беспокойное, натужное высокомерие — обратная сторона глубокой неуверенности в себе — сбивало хорошее впечатление.
При всем отличии от «клана Соловьевых» у Всеволода были сходные с младшим гениальным братом Владимиром черты лица. Тем более поразительно было их различие. У Владимира — огненный взгляд, «пронзающий пространства», буйная шевелюра, художественный беспорядок в одежде; Всеволод, напротив, безукоризненно одет, ухожен, а взгляд тревожен и подозрителен… «Много званых и мало избранных» — сказано в Писании. Владимир, даже если судить только по его многочисленным изображениям, явно был избран; Всеволод же всего лишь «зван» и места себе на жизненном пиру никак отыскать не мог…
И тем не менее создается впечатление, что Блаватскую он покорил: она сразу же приняла гостя «как родного», «просто, любезно и мило, — пишет Соловьев, отмечая удивительные радушие и ласковость ее манер. — Через четверть часа я уже беседовал с Еленой Петровной, как будто знал ее давно…».
Была у Елены Петровны такая слабость, которую она постоянно подчеркивала, — любовь к давным-давно покинутой России, и думаю, что мгновенно вспыхнувшая симпатия к Соловьеву в значительной степени объясняется именно этим чувством.
Кроме того, в середине 1880-х годов у Блаватской были переживания не менее сильные, чем ипохондрия писателя-невротика… Теософское движение, так успешно развивавшееся в Америке и Индии, с трудом приживалось в Европе. Лондонское общество раздирали склоки. Попытка создать общество в Париже поначалу не принесла серьезных результатов. И в письмах этого времени от нее нередко доставалось и англичанам, и французам, и всем «друзьям-космополитам», вместе взятым…
Соловьев же был «свой»: Блаватская, несомненно, ощущала в нем родственную душу. Да и для него, отмеченного печатью «старого барства», это родство было очевидным. В Елене Петровне Соловьев сразу же уловил черты того типа, который привык описывать в своих романах и к которому сам отчасти принадлежал. В маленькой парижской квартирке Блаватской он постоянно ощущал дух «старозаветной русской деревни». «Эта американская буддистка, Бог знает сколько лет не бывавшая в России, всю жизнь прожившая неведомо где и среди неведомо каких людей, была воплощением типа русской разжиревшей в своей усадьбе небогатой барыни-помещицы прежнего времени. Каждое ее движение, все ее ужимки и словечки были полны тем настоящим «русским духом», которого, видимо, никакими махатмами не выкуришь оттуда, где он сидит крепко».
И пришел Соловьев к ней не из пустого любопытства, а с намерениями самыми серьезными. И заявил он об этом сразу же, во время первого визита. И ответ ему был дан незамедлительно…
Вот как описывает эту сцену Соловьев: «Я прихожу к вам совсем искренно, — сказал он, — без всякой задней мысли, с большим душевным запросом, прихожу затем, чтобы получить от вас выполнение того, что вы обещаете, чем маните в ваших рассказах. Если вы можете — ответьте мне на этот душевный запрос, обещайте мне это…» Она не сразу мне ответила, но загадочно и долго глядела мне прямо в глаза своими магнетическими светлыми глазами, а затем торжественно произнесла «Могу!» — и протянула мне руку».
У ее учения вот-вот мог появиться новый адепт и к тому же — свой, русский… Всеволод Сергеевич, появившийся так вовремя, «под настроение» мог оказаться не только приятен, но и полезен. Естественно, что Блаватская приняла своего гостя-соотечественника с радушием исключительным и даже — настораживающим…
«Феномены», разочарование и предательство
«…Колокольчик прозвенел сразу же во время первого свидания, чуть ли не после обещания Елены Петровны «ответить на душевный запрос» своего гостя. «Ну-с, мой милый соотечественник, государь вы мой Всеволод Сергеевич, — добродушно улыбаясь, сказала она, садясь передо мною, — небось вы мне не верите, а между тем раз я сказала, что могу, значит, могу и хочу! Я ведь уж, хоть верьте, хоть не верьте, мне-то что, вас знала раньше…, я знала, что вас ко мне притянет. Слушайте!»
|
Она как-то взмахнула рукою, подняла ее кверху, и вдруг явственно, совершенно явственно я расслышал где-то над нашими головами, у потолка очень мелодический звук как бы маленького серебряного колокольчика или эоловой арфы».
Так состоялось первое знакомство Соловьева не только с Блаватской, но и со знаменитыми «феноменами«…
По свидетельству В.П. Желиховской, младшей сестры Блаватской, эти сверхъестественные явления вроде разнообразных звуков неясного происхождения, самостоятельного перемещения мебели и тому подобного сопровождали Елену Петровну с детских лет и поначалу носили совершенно произвольный характер, пугая и девочку, и ее родных. По тому же свидетельству, позже, в конце 1850-х — начале 1860-х годов, во время пребывания Блаватской в России, уже после ее знакомства с махатмами, она вполне овладела «феноменами», подчинив их своей воле. Уже в России, в Пскове, а затем в Тифлисе демонстрация этих необычных явлений производила самое сильное впечатление, то же впоследствии и в Европе, Америке, Индии…
Произвело это впечатление и на Соловьева, и было бы еще больше, если бы не одно обстоятельство: непосредственно перед тем, как зазвонил колокольчик, Елена Петровна ненадолго выходила из комнаты… Это событие, собственно, и явилось завязкой сюжета, которому впоследствии Соловьев посвятил свою книгу «Современная жрица Изиды» («серую книгу», по определению его брата Владимира).
При этом, будучи мистиком, Соловьев отнюдь не отрицал возможность подобных явлений, но… «Я хорошо знал, что несмотря на все усилия вчерашней правоверной науки отрицать сверхчувственное, оно существует и время от времени проявляет себя в людской жизни; но я также знал, что проявления эти редки и что иначе быть не может. А тут вдруг сверхчувственное, в самых разнообразных и подчас совершенно нелепых видах, буквально затопляет жизнь здоровой, крепкой и вдобавок поглощенной материальными делами и заботами особы».
Из потока «феноменов» Соловьев выделил и описал всего несколько, происходивших в его присутствии и вызвавших в нем серьезные сомнения. Блаватская же в его изображении выглядит откровенной мошенницей, а ее учение — чистой воды шарлатанством…
«Чудеса», окружавшие «Старую леди», приводили Соловьева во все большее раздражение. Большинство из них воспринималось писателем как откровенная фальшивка, поскольку для изготовления их не требовалось даже особой ловкости рук. Прежде всего, это касалось посланий неведомых учителей Блаватской — махатм; они достигали своих адресатов исключительно сверхъестественным образом: то падали сверху к ногам одного из членов Теософского общества, то оказывались в кармане у другого… В этих посланиях периодически стали появляться упоминания о самом Соловьеве — махатмы стремились наставить его на путь истинный…
В «Современной жрице» Соловьев писал о том, что его возмущение нарастало с каждым подобным «чудом». Он рисует себя человеком, безоговорочно не принимающим обмана, не желающим мириться с ним; после упоминания в первом «феномене» об относительно безобидном звоне колокольчика, он писал: «…смахивает на фокус; но я покуда не имею никакого права подозревать ее в таком цинизме и обмане, в таком возмутительном и жестоком издевательстве над душою человека».
Поскольку эти «цинизм и обман», судя по описаниям «феноменов», становились для Соловьева все более и более очевидными, естественно, вставал вопрос: почему он, человек, так ненавидящий ложь, сразу же не поставил на место зарвавшуюся «шарлатанку»? Почему не только вступил в Теософское общество, но и на протяжении полутора лет играл роль друга, более того, доверенного лица этой «шарлатанки» (письма Блаватской к Соловьеву за 1
Он сам объясняет это: «Я дал себе слово во что бы то ни стало разглядеть эту женщину». Причем Соловьева можно понять так, что уже тогда, в 1884 году, он готовился к своей миссии — бороться с тлетворным влиянием Блаватской…
«Ведь если все эти феномены, все, как есть, — один только обман, что же такое эта Елена Петровна? В таком случае это ужасная и опасная воровка душ?»
Именно в это время вокруг имени Блаватской и руководимого ею движения разгорелся скандал, который, очевидно, окончательно убедил Соловьева в его правоте. В журнале, выпускавшемся в Мадрасе христианскими миссионерами, ярыми врагами индийских теософов вообще и Блаватской в особенности, был опубликован ряд писем, содержавших инструкции по «мошенническому устройству феноменов», которые, как утверждали супруги Коломбы, друзья Блаватской, адресовались ей…
Я не буду вдаваться в подробности чрезвычайно запутанного и интересного расследования «дела Коломбов». Отмечу лишь для полноты картины, что в 1986 году, ровно через сто лет после появления отчета Р. Ходжсона по поводу расследования этого скандала и обвинявшего Блаватскую, существующее до сих пор Общество психических исследований (ОПИ) выпустило пресс-коммюнике, которым этот отчет, по существу, полностью дезавуировало.
Основу коммюнике составило заключение доктора В. Харрисона, известного эксперта по подлогам и фальшивкам, в котором в резкой форме отмечалась тенденциозность Ходжсона, его постоянное стремление опираться на «предвзятый отбор свидетельств» или даже на «откровенную ложь», лишь бы только обличить Блаватскую. От лица ОПИ Харрисон приносил извинения основательнице Теософского общества за то, что «нам потребовалось сто лет» для выяснения истины…
Отчет Ходжсона, несомненно, явился для Блаватской одним из самых страшных ударов в жизни; другим стала «измена» Соловьева… Именно так впоследствии оценила его поведение Блаватская: ведь осенью 1884 года она рассталась с ним как с другом и единомышленником. Ее письма к Соловьеву из Индии, а затем из Европы — это письма к близкому человеку с массой подробностей, переживаний, откровенностей и совсем не формальными заключительными строками: «Вечная вам любовь и дружба верной вам до гроба Е. Блаватской», «Вам навеки преданная Е. Блаватская» и т.п.
Между тем у самого Соловьева не было ни малейших сомнений в правоте Ходжсона — отчет комиссии ОПИ доставил ему искреннюю радость. Однако отношения с Блаватской он продолжал поддерживать, отвечая на ее письма не менее задушевно… Дело в том, что у него возникло и все более укреплялось желание сделать «в pendant к ходжсоновскому» свое «тщательное и беспристрастное расследование», а для этого, конечно же, необходим был личный контакт со «Старой леди».
Близкие родственники Блаватской, ее сестра В.П. Желиховская и тетка Н.А. Фадеева, в своих воспоминаниях единодушно отмечали «какую-то пугающую смелость, она ошеломляла любого своеволием и решительностью действий». Уже в самые нежные лета в Блаватской ярко проявлялось непреодолимое стремление к независимости: «никто и ничто не могло ею управлять».
По свидетельству родных, в Блаватской очень рано проснулось ощущение собственной необычности, точнее — избранности. Фадеева пишет о «страстной любви» Елены Петровны «ко всему непознанному и таинственному, жуткому и фантастическому». Когда она оставалась одна, «она проводила часы и дни напролет, тихо нашептывая» сама себе «волшебные сказки о путешествиях среди ярких звезд или других миров…» О том же вспоминала и Желиховская, рассказывая, в частности, как любила сестра уединяться в пустынных коридорах и темных закоулках огромной запущенной усадьбы, где им пришлось прожить несколько лет. Она бродила по ночам во сне, с ней нередко бывали галлюцинации, происходили странные, трудно объяснимые истории… При этом Блаватская с детства невероятно много читала. Прежде всего, это касалось книг из библиотеки ее прадеда Павла Васильевича Долгорукова, в которой были «сотни томов по алхимии, магии и другим оккультным наукам».
Одна из американских знакомых Блаватской пишет: «Столкнувшись с умственной или физической проблемой, вы обращались к ней инстинктивно, так как чувствовали ее бесстрашие, ее незаурядность, ее великую мудрость, огромный опыт и доброе сердце, ее сочувствие тому, кто страдает».
Олкотт, председатель Теософского общества и один из самых верных сподвижников Блаватской, так описывал свое первое впечатление от нее: «Сначала мой взгляд привлекла алая гарибальдийская блуза, которую носила Е.П.Б., так резко она контрастировала с тусклыми цветами окружающей обстановки… Массивное калмыцкое лицо, властное, своеобразное и бесстрашное, представляло собой столь же резкий контраст на фоне обыкновенных лиц… Ее манера говорить была изящной и захватывающей, ее характеристика людей или вещей — оригинальной и образной».
«Все свое время она проводила за письменным столом, писала, писала большую часть далеко за полночь». Начав писать «Разоблаченную Изиду», Блаватская исписывала примерно по двадцать страниц мелким почерком за день. По словам Олькотта, «у ее работы не было фиксированного плана, идеи приходили в ее ум потоком». Блаватская работала так, «будто это был вопрос жизни и смерти, до тех пор пока усталость тела не принуждала ее остановиться». «Наблюдение за работой Е.П.Б. было редкостным и совершенно незабываемым переживанием… Ее перо летало над страницей, и вдруг Е.П.Б. неожиданно останавливалась, смотрела в пространство ничего не выражающими глазами ясновидящей на что-то невидимое, находившееся в воздухе перед ней, и начинала переписывать на бумагу то, что она там видела…»
По словам одной из собеседниц, «в беседе она излучала такое обаяние, что никто не мог ему противостоять».
Последняя встреча
Вторая и последняя встреча наших героев, состоявшаяся летом 1885 года, привела Соловьева к вожделенной цели. Все сложилось для него как нельзя более удачно. Блаватская никогда не следила за своим здоровьем; потрясения же, связанные с «делом Коломбов», привели ее в ужасное состояние. Она вернулась в Европу совсем больной. Один из лечащих Блаватскую врачей, с которым беседовал сам Соловьев, сказал ему, что «не видал ничего подобного в течение всей моей многолетней практики. У нее несколько смертельных болезней — всякий человек от каждой из них давно бы умер. Но это какая-то феноменальная натура…».
Физические страдания усугублялись духовными. Ощущение того, что дело всей ее жизни находится под угрозой, накладывало отпечаток на все ее побуждения и поступки этого времени. Наконец, как то нередко бывало в ее беспокойной жизни, Блаватская испытывала серьезные денежные затруднения. Понятно, что именно в этой критической ситуации «Старую леди» тянуло к Соловьеву… Едва живая, с трудом передвигаясь, Блаватская приехала к нему в маленький швейцарский городок, где он тогда отдыхал, и убедила провести лето вместе с ней в баварском городе Вюрцбурге, соблазняя «уроками оккультизма». Соловьев согласился: «…она изо всех сил станет морочить меня феноменами — и вот тут-то я и узнаю все, что мне надо». Чего уж лучше…
В «Современной жрице» Соловьев изобразил себя человеком, сознательно и хладнокровно спровоцировавшим Блаватскую на откровенность. Он воспользовался благоприятными обстоятельствами — тяжелым положением Блаватской, нуждою в его поддержке и, наконец, несомненной симпатией, если не сказать более, Елены Петровны к нему. «Я твердо знал мою роль и так же твердо знал то, что только этой ролью добьюсь, наконец, сегодня всего, чего так давно хотел добиться».
Соловьев с нескрываемым удовольствием живописал сцену разоблачения, вернее, саморазоблачения «воровки душ». «Пан или пропал! — мелькнуло у меня в голове». Он решил «подыграть» Блаватской: «Помилуйте! Да ведь это необычайно, и я невольно восхищаюсь вами».
Игру он провел тонкую… Речь шла о понимании, с какими непосильными задачами постоянно сталкивается Блаватская, и оправдании ее неразборчивости в средствах для решения этих задач… Блаватская, писал Соловьев, нуждалась «в личном друге и сообщнике», с которым бы можно было беседовать «нараспашку», и вот он, желанный… «Ее мрачная, изумленная и почти испуганная физиономия стала быстро проясняться. Глаза так и горели, она с трудом дышала, охваченная возбуждением. «Да! — вдруг воскликнула она. — У вас очень горячее сердце и очень холодная голова, и недаром мы встретились с вами!… Один в поле не воин, и теперь среди всех этих свалившихся на меня напастей, старая и больная, я слишком хорошо это чувствую… Придите ко мне на помощь, и мы с вами удивим весь мир, все будет у нас в руках…»
И далее Соловьев воспроизводит поток горячечных речей Блаватской, из которых следовало, что все ее «феномены» — подделка, необходимая для популяризации, «раскрутки», как сказали бы сейчас, ее учения, теософии… «Ведь будь мои книги… в тысячу раз интереснее и серьезнее, разве я имела бы где бы то ни было и какой бы то ни было успех, если б за всем этим не стояли феномены?» На этом самом месте, пишет Соловьев, «я схватил шляпу и, ни слова не говоря, почти выбежал на свежий воздух…»
Она пыталась вернуть его и после его отъезда; писатель на страницах «Современной жрицы» цитировал некоторые письма Блаватской. «Я молчал, а она все писала». Соловьев, по его словам, был неумолим; через некоторое время, собрав о Блаватской дополнительные сведения, он сообщил «о результатах своих расследований» своим знакомым членам ОПИ, а затем демонстративно вышел из Теософского общества. После этого всякие личные отношения Соловьева с Блаватской, естественно, прекратились.
См. также:
Услуги типографий для бизнеса
Услуги по установке и обслуживанию бытовых кондиционеров
Летние детские лагеря в Подмосковье: где провести незабываемые каникулы
Услуги профессиональных электриков
Онлайн-курсы для школьников по развитию финансовой грамотности
