Методические материалы, статьи

Большая победа и мифы о большой победе. Об одном национальном символе

Самым значительным событием в истории России ее жители считают победу в Великой Отечественной войне. Таковы результаты массовых опросов ВЦИОМа, проводившихся в 1989, 1994, 1996 годах, и систематических опросов, проводившихся позже.

Надо сказать, массовое сознание россиян не удерживает ничего исторически содержательного или определенного, что выходило бы за предреволюционные годы или (максимум) конец XIX века, несмотря на всю масштабность школьного курса истории. Все, что предшествовало революции в этом курсе, — всего лишь предыстория появления советского государства, сначала государства централизованного, потом великой империи, на базе которой и возник СССР. Прошлое оказалось лишенным собственной ценности и смысла.

В списке важнейших событий победа 1945 года лидирует для абсолютного большинства опрошенных; различия по возрасту, образованию, жизни в городе или деревне незначительны. Например, среди молодых до 25 лет победу в войне отметили 70 процентов, а среди людей старше 50 лет — 82 процента. Значит, опыт, оценки, представления, ценности, социальные нормы одного поколения трансформировались и приобрели символическую значимость для последую-щих генераций. Между прочим, доля «военных поколений» в населении России (людей старше 60 лет), то есть тех, кто был так или иначе лично затронут тяготами войны, составляет сегодня лишь 16 процентов. Среди них и те, кто был тогда ребенком, и участники боевых действий, и работавшие в тылу. Людей же старше 70 лет, бывших или ставших взрослыми в то время, чье понимание войны должно было стать определяющим для всех других генераций, сегодня насчитывается менее 7 процентов (10,2 миллиона человек; из них мужчин — 2,5 миллиона, или 1,7 процента всего населе-ния РФ).

Итак, речь идет о символе, который выступает для общества в целом важнейшим элементом позитивного образа себя, точкой отсчета, мерилом, задающим определенную оптику оценки прошедшего и отчасти — понимания настоящего и будущего.

Победа 1945 года — не просто центральный смысловой узел советской истории, начавшейся Октябрьской революцией и завершенной распадом СССР, фактически это единственная позитивная опорная точка национального самосознания постсоветского общества. Победа не просто венчает, но как бы очищает и оправдывает войну и одновременно «закрывает» от рационализации, то есть от объяснения, от анализа всю тему войны, а также скрывает двусмысленность самого символа. Ежегодно, когда в воевавших странах Европы отмечают (почти всюду без особой пышности) окончание мировой войны и наступление мирной эпохи, наша страна всенародно празднует военную победу. Этот день не стал и днем поминовения, печальной памяти о погибших, человеческих страданиях и материальных разрушениях. Главное — что мы победили, разгромили противника.

За минувшие полвека различные стороны официальной и полуофициальной (литературной) трактовки войны, ее трагического начала, победы, роли лидеров, размеров военных потерь и т.д. многократно пересматривались, но массовые установки по отношению к войне и победе остаются в основе своей без изменений.

Долгое время все, что связано с войной, подвергалось сильнейшей сакрализации, блокировавшей любые попытки осмыслить прошлое. Любая версия, расходящаяся с версией военно-государственного руководства, принятой обществом, воспринималась (многими и до сих пор) как покушение на святыни, как оскорбление памяти павших, как кощунство по отношению к самым высоким национальным ценностям. Память о войне обросла в массовом сознании плотным кольцом различных табу и психологических запретов. Под прикрытием формулы «никто не забыт, ничто не забыто» постоянно и с разных сторон происходила работа «забывания» — вытеснения и перетолкования нежелательных сторон военного прошлого. В результате вместо того, чтобы морально осмыслить и тем изжить негативный травматический опыт, его просто «зарубцевали».

По мотивам как идеологическим (антикапитализм), так и традиционным (антизападничество) желанную во время войны помощь западных союзников советские власти считали и изображали опасной. И сейчас большинство россиян полагают, что участие союзников в войне было маловажным.

Это соответствует мифологической доминанте русского массового самосознания: униженный обстоятельствами своей повседневной жизни, задавленный нуждой и произволом начальства, народ велик только во времена крайнего несчастья, предельной угрозы; поднимаясь на защиту отечества от никогда не переводящихся (внешних) врагов (татар, поляков, шведов, французов, немцев и других), он душевно распрямляется и прощает своим обидчикам (внутри страны).

Призывы к «горизонтальной» солидарности общества, сплочению общей бедой (только в июле 1941 года Сталин мог обращаться к своим подданным со словами «братья и сестры, друзья мои») дополняли жесточайшую иерархическую военизацию страны. И это сочетание принималось обществом, массовым сознанием как необходимость. (Поэтому, видимо, особо безжалостная «к своим» сталинская практика ведения войны и сейчас не вызывает сколько-нибудь заметного массового сопротивления.)

Советский режим в огромной мере опирался на военизацию общества, которая постоянно подогревалась ожиданием войны, переживанием войны, подготовкой к новой войне. Военные победы и прежде служили оправданием строя деспотического сословно-патерналистского общества (в имперской России), военно-полицейской диктатуры в советский период. Военная напряженность поддерживала идеологему противостояния всему миру (традиционное антизападничество, синдром «осажденной крепости», изоляционизм). Редкие за последние два столетия победы закрепляли эти устои, тяжелые поражения — крымская, русско-японская, афганская войны — расшатывали их.

Милитаризованность общественного сознания тесно связана с самой природой российской «запаздывающей» модернизации. С самого своего («петровского») начала эта модернизация была военной —другие, «гражданские» стимулы всегда были вторичными и слабыми.

В таком контексте высшие общенациональные ценности могут принимать только экстраординарную форму подвига, самопожертвования, спасения, прорыва в новую реальность и отречения от обыденности, повседневности, от «нормальной жизни». Экстраординарность — модус и условие воспроизводства этих ценностей и, соответственно, данного сообщества. Напротив, повседневность не просто культурно не санкционирована и идеологически не обеспечена, но долгое время третировалась как низкое, разлагающее или даже враждебное начало («мещанство», «обывательщина»). От «чрезвычайщины», возведенной в социально-политический культ, было недалеко до оправдания нескончаемого массового террора.

Если в конце сороковых — начале пятидесятых годов еще был резкий разрыв между массовым, еще свежим личным опытом войны и официально-парадной версией, то спустя уже пятнадцать лет, с приходом в социальную жизнь невоевавшего поколения, массовые представления о войне все более следуют провозглашенным канонам. Вскоре все эти «обобщающие» клише соединились с государственными понятиями о державной истории, национальной культуре, моральными оценками и представлениями и т.п.

Победа 1945 года в ее державной интерпретации не просто стала оправданием советского режима в прошлом и на будущее, но и долгое время позволяла властям эксплуатировать свой антифашизм как своеобразную антитезу («советская демократия») западному капитализму и либерализму. Символика победы долгое время заслоняла и искупала «издержки» режима хронической мобилизации; она обосновывала необходимость и громадной армии, и «социалистического лагеря», и милитаризированной государственной экономики, неистовой гонки ракетно-ядерных вооружений.

Непобедная, негосударственная сторона войны, вся ее тяжесть, человеческий страх ушли в своего рода «подсознание» общества («слепое пятно» его официальной памяти). Напротив, символика победы включена в традиционные конструкции державного сознания, которые обеспечивают приоритет всех «государственных интересов» и массовую «готовность» пассивно перетерпеть любое лихолетье. Два этих общих плана войны связаны с двумя планами национального состояния: государственно-патриотического энтузиазма — мобилизации, и желания «покоя», ценности стабильности, а при ее отсутствии — хронической коллективной астении, усталости и страха потерять относительное благополучие частной жизни. Первому состоянию соответствует всеобщая убежденность в том, что «русские свой национальный характер и душевные качества полнее всего проявляют в периоды переломов, в годы испытаний и войн», в чрезвычайных обстоятельствах катастроф и бедствий, в ситуации «подвига», «массового героизма» на фронте и в труде, а не в «спокойные и благополучные времена» (это убеждение разделяют 77 процентов опрошенных, то есть практически столько же, сколько и называющих победу в Отечественной войне главным событием в истории России). Второму состоянию соответствует преобладающая сегодня идея «стабильности», «порядка» как средства консолидации общества.

Многие (почти половина опрошенных) прекрасно понимают, что война велась «числом, а не умением», что победа достигнута огромным количеством жертв и потерь среди военных и гражданского населения, что ее условием, среди прочего, была крайне низкая ценность простой человеческой жизни, но все это мало влияет на массовые оценки действий власти. Создается впечатление, что общество как бы миновало период критической переоценки военного прошлого, оставив в стороне дискуссии о «цене» победы, оценках предвоенной и послевоенной политики. Тем самым память о войне и победе стала составляющей механизма консервации социального целого, социального порядка.

«Базовая» ее версия — «парадная война», представленная в официальной истории, кинохрониках, в кино — от «Падения Берлина» до многосерийной батальной эпопеи «Освобождение» Ю. Озерова и Ю. Бондарева. Версия закрепляется в эстетике танков на пьедестале, артиллерийских салютов в городах-героях, праздничных парадов на Красной площади, множестве монументов, музеев славы, батальных панорам. Исходной здесь можно считать точку зрения сталинского руководства, армии в целом или ее генштаба, продолженную почти без изменений в брежневское время.

Культура мобилизационного общества требовала акцента на образе врага, на перманентной военной готовности общества, окруженного врагами. Эта версия питается мифологией заговора, подполья, террора, интервенции, психологической войны — от революции к «холодной войне» и всем прочим; Вторая мировая война — лишь главное подтверждение этой идеологии.

В русле великодержавной идеологии имперская экспансия оправдывалась геополитическими соображениями, концепцией «миссии России» (и СССР), «добровольностью» присоединений, «исторической прогрессивностью» завоеваний. Сформировалась державно-героическая, помпезная история, государственный эпос, глубоко проникший в народное сознание.

Своего рода компенсирующим дополнением к базовой, официально-героической версии войны стали развлекательно-комедийные трактовки (например, в некоторых фильмах военных и первых послевоенных лет типа «Беспокойное хозяйство», «Небесный тихоход» они делались специально для успокоения зрителя, позже вся эта линия была официально осуждена). Тогдашние лубочные, карикатурно-комедийные формы вводили в военную тему «человеческую» тематику: локальную, лирическую, любовную, групповую.

С началом хрущевской оттепели возникает и социально-критическая, «интеллигентская» версия, описывающая конфликт внутри советской элиты (проблема эффективности системы, кадровых репрессий и прочее), в ней «внешняя» война связывалась с «внутренней», с характером режима.

Сквозной можно считать тему национальной солидарности (ценностей национального характера) в противопоставлении не только врагам, но и союзникам, и другим «чужим»; появляются своего рода шкалы или ступени, фиксирующие социальную дистанцию «мы — они». Национально-миссионерская роль страны-победительницы дополняется в последнее время национально-конфессиональными обертонами.

Возникает и авантюрно-приключенческая линия («Подвиг разведчика», «Свой среди чужих», то есть «наш человек в тылу врага», —как бы вывернутая наизнанку традиционная советская шпиономания) с самыми разнообразными проблемами и типами социальных границ и их переходов. Такие смысловые трансформации есть в любых культурах и социальных системах; они получают особую роль в структурах советского двоемыслия (парадигма героя-шельмы — оглушительный успех Штирлица-Тихонова здесь может быть лучшей иллюстрацией).

Наконец, интерпретация войны как этической проблемы: моральный выбор, человеческая «цена» военных успехов. Это проблематика «лейтенантской прозы» или поэзии (от В. Некрасова, Г. Бакланова и Б. Слуцкого до В. Быкова и К. Воробьева).

Эти смысловые и тематические комплексы оказались весьма определенным образом распределены в социальном пространстве: официозная версия осела и воспроизводится главным образом в кругах советской бюрократии и «периферийных» группах (у низкообразованных, у пожилых, у рабочих, у тех, кто составляет население провинции и окраин, и т.д., то есть в группах, обладающих минимальными ресурсами собственной интерпретации, рефлексии, информационного потенциала, средств поддержания и работы коллективной памяти). Напротив, рафинирование переживаний, связанных с войной, этическая, историческая и социальная, субъективная обработка материала войны принадлежит, конечно, интеллектуальным слоям. Здесь наряду с официально-державной версией военной победы создаются, интерпретируются, развертываются еще и метафизическая, психологическая и некоторые другие плоскости интерпретации (например, некоторые песни Окуджавы, Высоцкого).

Сам по себе героический пафос войны не удержался бы слишком долго, если бы обеспечивался лишь системой государственной пропаганды и контроля.

Как бы ни была жестка и ригидна, репрессивна система социально-идеологической организации, тем не менее и она оказалась способной на некоторую гибкость и адаптацию, включив помимо парадного тона лирически ностальгическую интонацию, заданную интеллигентскими усилиями (М. Хуциевым в начале шестидесятых годов и другими). Именно благодаря этому система «советского» двоемыслия могла сохраняться и работать, удерживая заданную им символическую картину мира до и после конца советской эпохи.

Советские ценности и символы оказались жестко связанными с уходящим поколением, для которого все происходящее, начиная с перестройки, стало причиной неслабеющей фрустрации. Но именно среди пожилых людей сохраняется интерес к оценке прошлого, в том числе военного: среди них больше всего тех, кто полагает, что СССР в конечном счете оказался проигравшим (в 2 —2,5 раза больше, чем в группе самых молодых).

По данным ВЦИОМа, наиболее активны и эффективны следующие за 40-летними поколенческие когорты — 25-35-летние, практически уже мало чем связанные с доперестроечной жизнью; у них другие ценностные ориентиры, структура исторической памяти, мотивы к труду. Но и для этих молодых единственным символом, сохраняющим значение, остается победа в войне.

Ключевые символы мировой войны и победы сохраняются в массовом сознании и удерживают в слегка измененном виде свои традиционные смыслы. Можно упомянуть культ «маршалов-победителей», особенно Г. Жукова, ставшего символическим заместителем Сталина. Почти пародийный пример — как использовали символику штурма рейхстага, когда федеральные войска взяли развалины обкома КПСС в Грозном в 1996 году: они водрузили над этими развалинами знамя победы.

Сложилась конфигурация значений войны, которая может почти формально, «синтаксически» упорядочивать и организовывать другие символы и ценности. Так, в послехрущевские годы война стала своего рода критерием испытания, проверки, средством определения качества «настоящего человека», мерой человеческого материала, испытания на прочность, лояльность, верность.

Исключительность подобной системы оценок коллективного опыта и частной жизни чрезвычайно затруднила осознание повседневной, «нормальной» жизни, о которой люди мечтали. Обеднение всего рутинного, частного, «субъективного» происходило в кругах образованной и культурной элиты за счет романтизации «чрезвычайного», «экстатического», «аффективного», будь то война или другие формы коллективного энтузиазма. Цена этого — абсолютно неизбежное ханжество, двоемыслие, а также тяжелые формы последующей коллективной депрессии, прежде всего в той же элите.

Но в среде молодых мобилизационный потенциал системы резко слабеет: почти половина из них не согласны с суждением: «Мы должны быть готовы воевать за Россию, не задумываясь, права она или нет».

В августе 1997 года на вопрос: «Как вы лично относитесь к службе в армии, какая из следующих точек зрения вам ближе всего?», каждый четвертый заявил, что «служба в армии — бессмысленное и опасное занятие, и нужно любыми средствами постараться избежать ее». Однако среди людей предпенсионного возраста и пенсионеров, давших подобный ответ, было лишь 13 процентов, а среди молодых (до 25 лет) — втрое больше.

Мысль о возможности (вероятности) войны предполагает двойной счет реальности: прагматически реальный план и план модальный, образующий своего рода горизонт предельных (пессимистических) оценок, хронического ожидания несчастья.

Реальной подобную опасность в августе 1990 года считали лишь 12 процентов опрошенных. Столько же опрошенных устойчиво называют реальных «врагов» СССР и позднее России: США, блок НАТО, Германия. Наибольшие опасения при этом традиционно испытывали две на первый взгляд полярные группы: низко- и высокообразованные пенсионеры или люди предпенсионного возраста (55 лет и старше), рабочие или, напротив, «интеллигентская элита» (занятые в гуманитарной сфере: наука, образование, идеология). Если страх и неприязнь к Германии сохраняются преимущественно у пенсионеров, то негативно относятся к США в основном люди обеспеченные, занимающие сравнительно высокое социальное положение и более идеологизированные. Очевидно, это представление воспроизводится жесткими коллективными механизмами.

О том, что сегодня сохраняется инерция конфронтационного мышления, говорят и результаты недавних исследований. Более половины опрошенных по-прежнему видят в ведущих странах Запада противников России, «стремящихся решать свои проблемы за ее счет и при удобном случае наносящих ущерб ее интересам». Но все-таки 37 процентов группы так считающих — пенсионеры и лишь 2 процента — учащиеся и студенты; молодых в этой группе в 3,6 раза меньше, чем пожилых людей, свыше 42 процентов из них имеют образование ниже среднего.

Часто так реагируют на подобные вопросы «руководители», военные и работники правоохранительных органов, рабочие и уже упоминавшиеся пенсионеры. В селе (и Москве!) эти установки распространены несколько шире, чем в крупных городах. Примерно так же распределяются ответы на вопрос о направленности НАТО.

Мысль о возможности ядерной войны как условия предельного счета захватывает гораздо более значительные массы, отвечая каким-то очень важным внутренним комплексам и массовым психологическим травмам.

Советская система рухнула в одночасье из-за своей ценностной «анемии», неспособности создавать новые социальные формы, то есть исполнять необходимые социальные функции. Это породило длительную нестабильность постсоветского общества, оказавшегося в кризисной ситуации с дезорганизованной и разлагающейся элитой, с образованным слоем, не способным порождать новые символы, интегрирующие общество и организующие его сознание. Поэтому трансформация общества затягивается, а в последние годы усиливаются консервативные и неотрадиционалистские тенденции.

Лев Гудков



См. также:

Услуги стоматологических клиник по зубному протезированию
Бытовые кондиционеры в современных домах
Услуги сервисных компаний по ремонту стиральных машин
Услуги типографий
Программируемые логические контроллеры и их применение в промышленности
Интернет-магазины мебели
Курсы иностранных языков в Кирове
ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005